Уважаемая Ирина, спасибо за Уилбера, но не хватает для завершения еще двух кусков текста. Там же, в рубрике "Авторы этого номера" должна быть информация о переводчиках -- Бродском и Сергееве. Что касается подборки "Дом поэзии", то там столько фигур: 5 поэтов и 4 переводчика, плюс расширенная латиница французского алфавита -- что, может быть, Вы согласитесь отсканировать эту страницу и выслать мне графический файл на Е-майл?
Здравствуйте, Вячеслав! Приношу свои извинения за долгое молчание. О старых и новых переводах Ричард Уилбер не нуждается в представлении русскому читателю. Переводы его стихотворений есть во всех антологиях американской поэзии, их дважды печатала «Иностранная литература» (1966, №9, 1979, №10). Во время недавнего приезда поэта в нашу страну редакция попросила его напи¬сать несколько слов к новой публикации в журнале. Характерно, что Ричард Уилбер, отдавший много сил и времени поэтическому переводу, предложил нам заметки о своих русских переводчиках. Надеемся, что эти заметки будут любопытны нашему читателю, по-новому высветят и облик самого нашего автора — бесспорно, одного из крупнейших американских поэтов XX века. Когда в 1961 году в редакции «Иностранной литературы» я познакомился с Анд¬реем Сергеевым, меня поразило его глубинное знание американской литературы, са¬мого ее языка, Ни разу не побывав в Соединенных Штатах, он был способен в разговоре обронить, что Роберт Фрост употребил слово «interval» на манер старого янки, Сергеев был не только прав, что Фрост лукаво поиграл этим словом, чтобы пе¬редать идеи как времени, так и пространства,— Сергеев сделал наблюдение, на кото¬рое были бы не способны многие современные урбанизованные жители Новой Англии. При новых встречах с Андреем Сергеевым в Америке и в России я еще больше уве¬рился в его профессиональной высококлассности. Это переводчик, который после тщательной лингвистической подготовки погружается в переводимого автора и овла¬девает переводимым стихотворением, позволив этому стихотворению овладеть им, переводчиком. Насколько я понимаю рабочий метод Сергеева, этот метод требует не только точности, но и перевоплощения, вживания в образ — так, как делал Дюпен, великий сыщик из рассказов Эдгара По. Хотя я знаю по-русски всего несколько слов, я могу с уверенностью сказать, что, когда я слышу, как Сергеев читает свой перевод из Фроста или из меня, я понимаю, что это стихотворение обрело свой аутентичный русский голос. Иосиф Бродский посетил нас с женой в Массачусетсе вскоре после приезда в Америку, и с тех пор я знаю его как прекрасного друга и сотоварища по поэтиче¬ским чтениям и дискуссиям о переводе. От разных людей я слышал, что Иосиф в свои ленинградские дни перевел несколько стихотворений из моей третьей книги и что это точные и блистательные переводы, которые не увидели свет только потому, что пере¬водчик тогда находился на осадном положении . И когда профессор Мичиганского университета Карл Проффер предложил мне перевести с его помощью, по подстроч¬нику «Похороны Бобо» Бродского, я из чувства благодарности старался выполнить поручение как можно лучше; старался я еще и потому, что знал, что Бродский, хоро¬шо владеющий английским языком, чрезвычайно суров со своими переводчиками. После месячной работы над стихотворением я не без трепета подал перевод; меня особенно заботила одна фраза, которой не было в оригинале и которая вошла в пе¬ревод по требованиям контекста. К счастью, Иосиф одобрил мою работу, как позд¬нее одобрил мой перевод стихотворения «Шесть лет спустя». Во втором переводе Бродский вместе с тринидадским поэтом Дереком Уолкоттом во время полета из Оклахомы в Нью-Йорк сделал несколько исправлений в третьей строфе. Я никоим образом не возражал, ибо исправления были явно на пользу, а кроме того, я разде¬ляю уверенность Бродского, что главное в переводе — не «я» переводчика, а точность и убедительность, с какими воссоздается оригинал. По мнению некоторых американ¬ских поэтов-переводчиков, Бродский чересчур резко нападает на их переводы, не сохраняющие формальные структуры, например, переводы из Ахматовой — свобод¬ным стихом, Я полностью на стороне Бродского и полагаю, что он в интересах искус¬ства всего лишь требует от других той же строгости и упорства, какие всегда требует от себя. Я счастлив, что его старые переводы моих стихов будут наконец опублико¬ваны. Мне хотелось бы лучше знать русский язык, чтобы прочесть себя самого в наи¬лучшем виде. РИЧАРД УИЛБЕР Дом Поэзии С французского Вот уже более ста лет по страницам поэтических монографий кочует репродукция картины Фантен-Латура «Угол стола», где в окружении друзей-поэтов сидят Вер-лен и Рембо. Время — 1872 год, место — гостиная в особняке Эмиля Блемона, поэта и мецената, одного из центральных персонажей полотна. Картину, ставшую хрестоматийной не столько для истории живописи, сколько для истории литерату¬ры, Эмиль Блемон передал в Лувр, а свой дом завещал парижским поэтам. Теперь здесь Дом Поэзии, где усилиями Административного совета из семи человек: Жака Шарпантро (председатель), Робера Удло (генеральный секретарь), Мишеля Конта, Клер де ла Сужоль, Жана Леставеля, Бернара Лоррена, Жан-Люка Моро — поддерживается жизнь литературного салона, привлекающая любителей поэзии, увы, немногочисленных — во всяком случае, по российским меркам — в сегод¬няшнем Париже. Известно, что широкая публика во Франции отвернулась от поэзии. Поэтичес¬кие сборники не раскупаются, и даже юные девушки давно не грезят над томи¬ками стихов, как в былые времена. Правда, поэты Сопротивления сумели в годы оккупации найти путь к многотысячной аудитории, чему, впрочем, отчасти способ¬ствовали гонения и цензурные запреты немецких властей. Однако после войны интеллектуальная, подчас герметичная современная поэзия оттолкнула основную массу читателей, требуя слишком сложных умственных усилий, необходимых для чтения-сотворчества. Живой контакт между публикой и стихотворцами оказался надолго нарушен. Надежда восстановить этот контакт, сокрушить «башню из слоновой кости», где нынешние поэты очутились, по существу против воли, объ¬единила вокруг Дома Поэзии на улице Баллю группу поэтов, из которых мы представляем сегодня читателям пятерых: Жака Шарпантро, Жана Леставеля, Робера Удло, Люка Декона и Жан-Люка Моро, чьи последние книги вышли в недавно созданном при Доме Поэзии небольшом издательстве. Этот литературный союз никак не может быть назван школой. Однако в от¬личие от другого парижского Дома Поэзии, основанного замечательным поэтом Пьером Эмманюэлем, где тоже устраиваются поэтические чтения для публики, в Доме Поэзии на улице Баллю собираются единомышленники, и даже не просто единомышленники, а чуть ли не ниспровергатели литературной нормы, задума¬вшие на исходе столетия возвратить поэзии внутренний музыкальный строй и яс¬ность мысли. Видимо, мятежный дух Рембо все еще витает в этих стенах, заражая бунтарством уже далеко не молодых, известных, давно печатающихся авторов. Их декларированный возврат к французской поэтической традиции, по сути своей как бы антибунтарский, звучит тем не менее в сегодняшней литературной жизни Франции как шокирующий вызов. Пускаясь на свой «дерзкий эксперимент», они рисковали столкнуться с высокомерным пренебрежением критиков и собратьев по перу, давно уже рассматривающих не только рифму, но и любую традиционную организацию стиха как пахнущий нафталином пережиток. «Мне хотелось,— пишет Жан Леставель в послесловии к своему сборнику, выпущенному издательством Дома Поэзии,— победить в себе табу, от которого я до сих пор был внутренне несвободен,— запрет писать и публиковать рифмован¬ные стихи». Люк Декон, один из старейших французских поэтов, получивший известность еще до войны и представленный не в одной антологии, вынужден оправдываться и объяснять, что его обращение к рифме и ассонансу не есть «регресс», что это константа его творчества. Даже в верлибрах, если они принад¬лежат «поэту милостью божьей», непременно присутствуют, утверждает Декон, и внутренние рифмы, и ритм. Он считает музыкальность «счастливым роком французской речи», от которого не уйти настоящему поэту. Французская рифма поплатилась за свою относительную легкость, даже некоторую назойливость, связанную с морфологией французского языка. В обнов¬ленной поэзии XX века она была признана ненужной формальностью, чем-то вроде безвкусных виньеток, затеняющих смысл. Сегодня это как бы общее место, не тема для разговора. Однако именно в этом поэт поколения шестьдесят восьмого, Жан-Люк Моро, изучавший когда-то русский язык в Московском университете, видит причину непопулярности поэзии во Франции. Он отстаивает рифму с позиции знатока и переводчика поэзии русской: «Русская поэзия напевна, в ней есть что-то от моцартовской гармонии, поэтому в России стихи любят и читают. Считается, что французская рифма исчерпана, затаскана. Неправда, новые рифмы всегда можно найти. Но это не главное, главное — свежесть слов». И цитирует Ахматову: «Нам свежесть слов и чувства простоту...» Сама по себе рифма для этого круга поэтов действительно не главное. Робер Удло, например, включает в свой сборник, вышедший в издательстве Дома Поэзии, стихи в прозе, вовсе не считая, что одна лишь рифма может быть носительницей гармонии. Однако его стихи приводят на память забытое слово «лиризм» — еще одно понятие, давно ушедшее из французского поэтического лексикона. Но защита традиции тоже имеет свою традицию. Еще до войны вокруг поэта Рене Ги Каду (1920-1951) сложился кружок поэтов (Жак Русело, Марсель Беалю, Жан Фоллен, Люк Беримон и др.), известный под названием Рошфорской школы. Слово «школа» и в этом случае не следует понимать буквально, ибо, как и у тех поэтов, о которых идет речь, у них была только одна общая задача — «вывести отечественную лирику из дебрей головоломных мудрствований и чрезмерных ухищрений, оздоровить, вернув ей сердечную теплоту, добрую улыбку, прелесть непосредственного и естественного переживания» (С. Великовский). К Рошфорской школе был близок и Люк Декон. Вдова Рене Ги Каду, поэтесса Элен Каду, входит в руководство Дома Поэзии. Это не возрождение Рошфорской школы, а лишь еще один шаг на том же пути. Сейчас, в критический для французской поэзии момент, когда самый крупный поэтический журнал Франции «Аксьон поэтик» ведет на своих страницах дискуссию о том, должна ли, может ли поэзия как форма литературного творчества исчезнуть совсем, попытка возврата к традиционным приемам, к поэтическому наследству прошлого выглядит вполне логичной. Но вопрос в том, как «оприходовать» это наследство после ста лет беспощадного отрицания, совсем не прост, и каждый из пятерых представленных в подборке поэтов решает его по-разному, всякий раз заново, но всегда в соответствии с мироощущением человека сегодняшнего. И. КУЗНЕЦОВА Жак Шарпантро Из сборника «Золотая нить» Из сборника «Образы» Из сборника «Море-любовь» Из сборника «Сокровенный музей» Из сборника «Где ты, волк?» Жан-Люк Моро Из сборника «Узда на сердце» Из сборника «Дерево на ветке» Из сборника «Стихи зеленой мышки» Перевод Михаила Яснова Жан Леставель Из сборника «Уходы» Роббер Удло Из сборника «Черный лавр и другие стихи» Перевод Натальи Шаховской Из цикла «Тринадцать» Перевод Ирины Кузнецовой Из цикла «Стихотворения в прозе» Перевод Мориса Ваксмахера Люк Декон Из сборника «Поэзия» Перевод Ирины Кузнецовой
Ответ дан 30.07.2007 г. оператором Астафьева Ирина Александровна
